Автором придумано нетривиальное, впечатляющее, пугающее посмертие (буквальная реализация вечности как «бани с пауками» — очень интересный мысленный эксперимент!). Герой лежит на «отмерших волосках, опавших с гигантских паучьих тел» — браво, сильный, впечатляющий образ, мороз отвращения по коже даже у тех, кому не свойственна арахнофобия.

Интересна также мысль о свободе в посмертии: у героя оказывается возможность тянуть время (скорее уж вечность?), оттягивая окончательное решение своей загробной судьбы, до теоретической бесконечности — «столько времени, сколько я захочу» (возникает, правда, вопрос: мыслимы ли в посмертии усталость, нервный срыв, помешательство и т. п.?).

Что неожиданно (и не очень логично): двойная смерть, смерть в смерти, — мало того, что человек мёртв, — его ещё и пожирают пауки — и он исчезает, видимо, окончательно (или его там ждёт ещё что-нибудь, новое посмертие? вот этого-то мы и не знаем). Но если так (что опять не очень логично) — такой исход, если чуть-чуть вдуматься, даже милосерден: его мучения, пусть сильные, очень недолги, а дальше всё прекращается и он куда более свободен, чем тот, кому гарантирован паучий рай на всю вечность. (Если эти существа так мерзки, как они показаны, что хорошего может быть в раю, который они устроили? Уж лучше совсем исчезнуть.)

Не очень логична также чересчур буквальная телесность этого посмертия: в нём, значит, тело полностью восстанавливается, даже вместе с одеждой («чёрный свитер») — для того, чтобы дышать («становится тяжело дышать»), трястись от ужаса, испытывать боль, побиться недолго в судорогах и снова умереть.

(И вообще, почему эти пауки так переживают за своих убитых собратьев и так наказывают за них, если существует посмертие, в котором продолжается, по существу, та же самая жизнь?)

И ещё нелогичность: в посмертии ведь не может быть времени, оно же заканчивается со смертью, разве нет? Если нет — стоило бы продумать, в чём специфика посмертного времени, — оно же не может с точностью повторять земное.

Неубедительно также, что девочка, явно более-менее ровесница героя, попадает на тот свет, с одной стороны, точно в то же время, что и он (она умерла точно тогда же?), с другой — оставшись маленькой девочкой, какой герой её помнит. — Можно было бы возразить, что человек видит в посмертии знакомых в том их виде, в каком он их запомнил, — но ведь «мужчину в чёрном свитере» герой вообще никогда не знал, а тем не менее почему-то увидел. И странно, что кроме этих троих там больше вообще никого нет (не умерли же только они трое во всём мире в этот день, да хоть бы и в эту минуту?). «У каждого из нас здесь свой паук» — но остальные пауки, которых там множество, простаивают без, так сказать, клиентов.

Всё это ослабляет убедительность рассказанного.

Образ дуба с камнем в сердцевине, хоть и нетривиален, — в сущности, лишний, поскольку никак не работает на общий смысл рассказа (разве что как повод общения героя с девочкой, но этого как-то маловато, тем более, что сам по себе образ — яркий, явно требующий большего).

(И вообще довольно скудной видится картина мира, в которой единственный грех, определяющий судьбу на всю вечность, — это убийство паука. Сложность посюсторонней жизни всё-таки чересчур с этим контрастирует.)

Без первого абзаца в этом рассказе, кажется, можно обойтись, — там сплошные общие слова (резче говоря, банальности). (В принципе, начинать с общих рассуждений — не самое правильное, даже если там говорится что-то глубокое [глубокое в художественных текстах вообще лучше не говорить открытым текстом, а показывать, чтобы читатель сам дошёл]. Лучше сразу зацепить, заинтриговать читателя чем-то резким, парадоксальным — и конкретным.) В общем-то можно бы обойтись даже без первых четырёх абзацев и поместить читателя сразу в самую сердцевину происходящего, — сразу с: «За окном расстилается молочно-белый туман…», а лучше бы даже с: «Мне начинает казаться, что поезд идёт совсем не туда, куда нужно его пассажирам» — вот это уже интригует.

Первая часть рассказа, до гибели героя, вообще несколько перегружена общими рассуждениями — которые, в силу своего максимально общего характера, никуда не ведут и на общие смыслы рассказа тоже не работают. «Такова проблема всех современных поездов. Да и не только поездов» (совершенно пустые слова). «Раньше я мог заполнить себя хотя бы дымом. А теперь…» (почему для рассказа важно, что герой раньше курил, а теперь, видимо, бросил?). «Теперь я ощущаю внутри себя пустоту. Кажется, она должна быть невесомой. Ведь это пустота. Но на деле пустота тяжелее всего, что только можно представить» (во-первых, общие слова, во-вторых, неправда: физические мучения, например, существенно тяжелее). Какое всё это имеет отношение к паучьему посмертию? «…все мы прекрасно знаем, что жизнь происходит здесь и сейчас, но мысленно пребываем то в прошлом, то в будущем, и крайне редко — в настоящем». Боже мой, зачем такие банальности?

Кстати, рассуждения ещё живого героя о пауках тоже довольно бессодержательны: «Странные они создания. Удивительные. Думаю, мы чем-то похожи. Люди и пауки. Пауки и люди. Уникальные в своём роде. Виде. Царстве… Я не биолог, но уверен, что это так» — ну что содержательного тут сказано, чем это поможет понять происходящее? — В принципе отсюда можно взять самую сердцевину, не размазывать так долго: «Мы чем-то похожи. Пауки и люди». Остальное — пустая порода.

По-моему, прекрасно выстроенный текст. (О том, что речь идёт об очередном варианте посмертия — или таинственного пограничья между жизнью и смертью уже явно на стороне этой последней, — читатель, думаю, догадается ещё прежде, чем в четвёртом от конца абзаце увидит окончательно проясняющее это обстоятельство слово «грехи».) Несомненно наследуя Кафке, автор явно дорабатывает идущую от него традицию, делая повествование эмоциональным, даже психологичным, чего у Кафки нет.

Начало правильное: интригует — сразу же тревожит, ещё ничего не объясняя. правильно и то, что, заинтриговав читателя, автор (по-моему, совершенно мастерски) растягивает ожидание (в том числе и буквально: с вязкой подробностью говоря о нём, — «неизвестность так пагубно сказывается на каждом его отрезке. Превращает секунды в минуты, часы — в дни и годы, заставляет сидеть и вслушиваться в ледяные порывы ветра: донесут ли они звуки поезда, или, быть может, дадут другой намёк, пусть даже едва различимый или совсем призрачный…» — о, браво, читатель весь изведётся в нетерпении уже в пределах первого абзаца), на протяжении всего первого, второго, третьего… абзацев (но ведь и далее! — собственно, на протяжении фактически всего текста) медленно нагнетая напряжение и аккумулируя подробности, которые уточняют картину происходящего, не проясняя её: напротив того, каждое новое уточнение — лавки без спинок, «словно вылитые из бетона» (но при этом явно НЕ из бетона), отсутствие билетов, Дежурный… — только добавляет неясности, а с нею и тревоги. (А вопросы, остающиеся без ответа, да ещё повторяющиеся, взвинчивают напряжение и того более: «Как, и у тебя нет билета?! Ты в этом уверен? <…> Ты не нашёл свой билет? А времени сколько, знаешь? / Нет часов? Как же ты без часов планировал попасть на поезд?..», «Ну что, всё обыскал? Нет билета? Во внутреннем кармане проверил?», — как и то, что долго-долго остаётся неизвнстным, кто тут вообще с кем говорит. — Браво, браво). Не говоря уже о том, что посредством всё новых и новых неясностей наращивается странность происходящего (написание имени-статуса Дежурного с большой буквы тоже на это работает): «Он тогда посмотрел на меня как-то странно. Словно и не человек я вовсе, а бродячий пёс. Может он, конечно, языка моего не понял, но его глаза, опущенные на меня сверху, будто не фокусировались»; «То ли кивнул, то ли тряхнул головой — не ясно. Дежурный в целом двигался как-то странно…»). (Небольшое замечание: вряд ли стоит так настойчиво повторять слово «странно»: «посмотрел на меня как-то странно», «двигался как-то странно», «странно на меня смотрел», — странность, как и все иные качества происходящего, гораздо эффективнее не называть напрямую, а показывать, чтобы читатель догадывался сам, — это сильнее действует.

В точности посередине текста (опять браво!) — происходит резкий перелом: не только в характере событий, но и в скорости их, в самой интонации: «Эй, ты куда? Куда ты пошёл?! Остановись!!! Это ж я так, не всерьёз… Тебя же Дежурный увидит! Ну не бежать же мне за тобой! Осторожно, ты сейчас расшибёшься о ре… / Эй! Ты где? Где?!». — Всё это — несомненное свидетельство правильно выстроенной структуры.

Характерные для автора (как мы знаем по первому рассказу, «Пауки-боги») общие рассуждения, даже перечисления общих мест («Надежда — главный враг неизвестности. Абсолютный её антоним и мощное противоядие, что так необходимо…», «В билете вся самая важная информация. Очень важная! Я бы даже сказал — фундаментальная: „во сколько“ и „куда“. Время оправления и пункт прибытия…»), в первом рассказе бывшие явно лишними, тут только работают на общую задачу. — опять браво, — видно, насколько важно вовремя и к месту применить приём.

Словом, замечательная работа.