Отзыв на новую подборку рассказов Игоря Озерского, кажется, я вправе начать с не очень, возможно, скромного замечания — которое выглядит логичным.

В рецензии «Я так не вижу» на подборку рассказов 2020 года я писала о том, что тогдашняя проза автора была сложна для восприятия «непосвященными», и заканчивала свой отклик такой рекомендацией:

«Поэтому и я не стану спорить с тем, что и как видит Игорь Озерский, но позволю себе высказать идею: почему бы нашему автору не попробовать себя в фантастике, пусть даже и философской, но оформленной согласно канонам жанра? Хотя бы ради эксперимента? На мой взгляд, у него для этого достаточно предпосылок».

Мне представляется, что Игорь Озерский последовал моему совету и попробовал написать тексты фантастические, но менее абстрактные и с «прозреваемыми» сюжетами. По крайней мере, два таких произведения в его творчестве точно возникли. Это доставило мне двойное удовольствие. Во-первых, приятно, когда твои слова не пропускают мимо ушей; во-вторых, эти рассказы просто было интереснее читать.

Речь о том, что автор полностью «сменил кожу», не идет (этого от него никто и не требовал). Рассказы по-прежнему философские и наполненные «размышлизмами». Возьмем первый в подборке текст «Пауки-Боги». В нем есть очень «озёрские» фрагменты: «Мир окутан саваном смерти, и все мы прекрасно знаем, что жизнь происходит здесь и сейчас, но мысленно пребываем то в прошлом, то в будущем, и крайне редко — в настоящем». Во многом писатель по-прежнему апеллирует к вещам, понятным лишь ему: «Время скоротечно. И, как сказал мой любимый писатель, — это аксиома». Простите, я так и не догадалась, о каком авторе речь, да ведь и фраза в таком виде — не более чем констатация факта, а не внятная аллюзия. И да, чтобы додуматься до такого вывода, не надо и быть писателем… Но это уже детали. А главное, что в новых текстах Озёрского подобные формулировки уже не являются самоцелью (что меня смущало в прежней подборке), а работают на действие и в итоге на художественность.

Вместе с рассуждениями в «Пауках…» есть история, а также очевидный и гуманистический смысл, хорошо укладывающийся в современную повестку экологии и зоозащиты. Герой рассказа сразу после мимолетной «встречи» с паучком на окне движущегося поезда попадает в крушение и оказывается в паучьем чистилище, где гигантские пауки-сортировщики «сортируют» людей по ответу на один-единственный вопрос: — Ты когда-нибудь убивал паука?

У пауков есть собственный ад (как я поняла, это обычно пожирание тех, кто паука убивал) и рай, которого герой-рассказчик не видит, но на который надеется. Судя по этому рассказу, Озерский сделал заметные шаги на пути к «сторителлингу». Буквально этот термин означает «рассказывание историй», но относится не к литературе, а к продвижению товаров, услуг или неких правил: инструмент маркетинга, помогающий доносить до аудитории идею и ценности продукта или бренда через истории. В данном случае Озерский доносит до нас путем сторителлинга ценность жизни каждого живого существа во Вселенной. Здесь он не оригинален. При чтении мне все время вспоминался коротенький рассказ М. Веллера «Паук», где мальчик на протяжении странички мучительно убивает членистоногого. Кончается эта хроника мощным описанием чувств мальчишки: «Долго не сводил глаз с незаметного шарика между травинок, взрослея. Его трясло. Он чувствовал себя ничтожеством». Не то чтобы я сравнивала эти два рассказа — просто нельзя не фиксировать имеющиеся в литературе и живо напрашивающиеся параллели.

Однако в рассказе Озерского, помимо этого лежащего на поверхности социально значимого смысла, есть и подсмыслы. Думаю, ради них текст в большей степени и писался. Один из подспудных смыслов — то, что за пустяковыми бытовыми проступками может прийти страшное воздаяние. Убить паука — что может быть проще, естественнее?.. Они же, на беду свою, действительно уродливы и пугают женщин. Что и произошло в рассказе. Герой помнит миг, когда убил паука по требованию девочки, подружки детства. Как человек, страдающий арахнофобией, я эту девочку прекрасно понимаю. Но из давнего небольшого эпизода автор выводит большую нравственную дилемму. Приведенная тоже на паучий суд девочка отрицала, что когда-либо убивала паука, запросто предав своего «спасителя». Что произошло с нею на глазах рассказчика, не вполне ясно ему, а с ним и читателям — её зарыли в землю, паук утверждал «Рай внизу», но стоит ли верить членистоногим, наделенным даром чувствовать ложь, на чем сделан акцент?.. Рассказчик не поверил, и мы тоже. Здесь паучок становится символом нравственного выбора — у этого приема тоже есть литературный прообраз, бессмертная «Паутинка» Акутагавы, а так как она перефразирует Достоевского, то значит, и Федор Михайлович неподалеку. И еще один подсмысл рассказа — муки выбора собственной участи. Как пишет Озерский: «Выбора нет. Любые действия порождают последствия, а вернуться в прошлое невозможно. Вот моя судьба. Преступление и следующее за ним наказание». Его персонаж выбирает бесконечно тянуть время. Тоже вариант художественной концепции.

В обоих рассказах Озерского из новой подборки есть метафора поезда. Но если в «Пауках-богах» она дана «впроброс» и быстро ушла из действия, то в рассказе «Место» поезд, можно сказать, главный герой истории, не менее важный, чем тот безымянный персонаж, чьим монологом текст и является. Некто сидит в очень странном месте, напоминающем вокзал, но с различными «отклонениями от нормы», и рассказывает читателям, что он там видит. Главное событие — ожидание поезда, который, как несложно догадаться, не приходит никогда. Этот рассказ живо напоминает две культовые пьесы — абсурдистскую «В ожидании Годо» Беккета (так как Годо не приходит, точно этот самый поезд) и притчевую «За закрытыми дверями» Сартра. В этой последней пьесе описано тоже чистилище — становящееся адом. Так же, как у Озёрского и в «Пауках», и здесь. Но во втором рассказе чистилище лишено всяких триллерных элементов — что не делает его менее страшным. Зато по вокзалу изредка пробегает очень занятый Дежурный, который не разговаривает с обитателями зала ожидания и не отвечает на их молящие вопросы, когда придет поезд. Практически «реинкарнация» Коридорного у Сартра. Самый жестокий ад, утверждал французский философ — необратимость сделанного в жизни выбора, совершенного поступка, и вечное пребывание в одном и том же месте и с одними и теми же людьми — напоминанием о человеческой порочности. Что-то подобное прописывает и Озерский. И тоже задается вопросами возможности действия: «И зависит всё не от начальника поезда, и даже не от проводника, и не от Дежурного, а от того готовы ли мы сами пустить себя в поезд. Позволить себе войти в него. Кто знает, может и поезд всего один, и движется он в одном направлении. Путей-то здесь, я смотрю, немного. Если не сказать обратного…». Но этот персонаж вот именно задается вопросами, а не пытается действовать. Тогда как исчезающие рядом с ним из зала ожидания люди, как мы можем догадываться, предприняли какое-то движение души, почему-то ли попали в поезд, то ли дематериализовались окончательно — но в любом случае что-то изменили для себя. Рассказчик же на это не способен — грехи не пускают: «А грехи… Грехи, к сожалению, не лежат в чемоданах. Грехи — не более чем те ошибки, которые мы сами себе не можем простить». По-видимому, он не может простить себе очень многого.

Наличие литературных прообразов я упоминаю не для того, чтобы «снизить» самоценность текстов Озерского. Сейчас написано уже все, и невозможно не вступить в перекличку с кем-то из авторов прошлого, тем более, когда в прозе ставятся глобальные вопросы бытия. Может быть, в этом есть некая вторичность. Но я склонна не считать её большим грехом. Тем более, что философские категории в художественной прозе каждый автор раскрывает по-своему — и Озёрский не исключение.

Подводя итоги: на мой взгляд, автор показал рост относительно своих прежних известных мне вещей. Он стал писать о людях, для людей, обращаясь к людям. Слог, в который облечены его нынешние мысли, соответствует теме (стилистических замечаний у меня практически нет) — и вместе с тем читается уже не как каббала, а как любопытная и пробуждающая эмоции история с отчетливым посылом. По мне, это важный сдвиг в авторской динамике Игоря Озерского.

О рассказах Игоря Озёрского я пишу уже в третий раз. Это дает право апеллировать не только к новым прозаическим подборкам автора, но и к моим отзывам на его тексты. Напомню, первый отзыв появился в 2020 году, второй — ровно три года спустя. За этот срок автор проделал большой путь творческого развития, который я восприняла позитивно: «Мне представляется, что Игорь Озерский последовал моему совету и попробовал написать тексты фантастические, но менее абстрактные и с „прозреваемыми“ сюжетами. <…> Автор показал рост относительно своих прежних известных мне вещей. Он стал писать о людях, для людей, обращаясь к людям. Слог, в который облечены его нынешние мысли, соответствует теме… и вместе с тем читается уже не как каббала, а как любопытная и пробуждающая эмоции история с отчетливым посылом». Так говорилось во второй рецензии. К обеим предшествующим подборкам я еще вернусь ближе к финалу. А пока — о самых «свежих» для меня произведениях автора. Сразу надо отметить, что оба они написаны от первого лица (Озерскому такая подача вообще свойственна), и это неслучайно. О данном авторском приеме тоже скажу позже.

Длинный рассказ «Ковчег-1» — очередная версия колонизации Марса землянами. Не могу судить, типична ли эта тема для Озёрского, я у него встречаюсь с подобным впервые. Но для литературы она едва ли не «общее место» со времен «нашей» «Аэлиты» и «тамошних» «Марсианских хроник». То, что Озёрский поднимает её в начале XXI века, очень заметно по конкретным деталям, которыми насыщен текст. История основана на многих сегодняшних реалиях. В космическую экспедицию снаряжены осужденные, обитатели земных тюрем — это главный сюжетный ход, «ведущий» весь рассказ. Всем нам известны примеры, когда заключенным обещают прощение в случае, если они присоединятся к реализации некоей сверхзадачи. У Озёрского это — участие в экспедиции космического корабля «Ковчег-1», летящего на Марс в целях колонизации «красной планеты». Узникам понятное, но тяжелое наказание фактически заменили на неизвестность в космосе: «Нам обещали освобождение в обмен на участие в космической экспедиции, а по итогу упрятали в тюрьму ещё более строгого режима». Точнее, неизвестно будущее только для самих колонизаторов, а в программе, управляющей гигантским кораблем-домом, все заранее ведомо и ею же просчитано. Их ждет гибель. Но люди открывают сей факт для себя, во-первых, не все, во-вторых, лишь на самых последних страницах. В принципе, в этом есть как житейская, так и художественная логика.

Другие приметы времени, обыгранные писателем — это главные страхи современного человека: нанотехнологии, электронный мозг, куар-коды, встроенные в тела, постоянное считывание личной информации, использование людей в соответствии с этими данными… Это тоже вполне «здравомысляще» и писательски «зрело», если можно так выразиться. Как и ощущения главного героя-рассказчика, оказавшегося среди людей, но в полной намеренно созданной изоляции: «Створки пропускают меня, и я оказываюсь внутри металлической полусферы, стены которой сплошь усеяны абсолютно одинаковыми дверьми. Их очень много. Никогда нельзя понять, в которую из них ты заходил, а из которой вышел обратно. Мы смотрим на электрические лампы. Они моргают и указывают нам путь, а мы тихо и безропотно следуем их немым указаниям. Иногда мне кажется, что мы лишь призраки, населяющие этот космический ковчег». На протяжении большей части повествования психология героя передана убедительно, не вызывая вопросов у читателя и критика. Поэтому в целом рассказ о ковчеге мне кажется состоявшимся. Автор видит именно так, и строит историю таким образом, что с ним невозможно спорить: в его описании корабля и полета все продумано и прочувствовано.

Кульминацией становится нравственный выбор, который совершает герой — и вот тут вопросы возникают. Во-первых, не совсем внятно изложено, что, собственно, предстоит, и в чем предназначение героя. «Сложность данной программы состоит в том, что космический аппарат ни при каких условиях не должен вернуться на Землю. И сам ковчег, и его пассажиры могут занести на планету новые вирусы. Основная задача экипажа состоит в расстановке ядерных зарядов и биологического оружия в строго определённом радиусе. После этого надлежит незамедлительно запустить алгоритм уничтожения. Программа „Ковчег-1“ включает в себя несколько сотен экспедиций, пока большая часть Марса не будет очищена от вирусов». Следующая экспедиция уже формируется. Из голографического сообщения фокальный герой узнает, что его возлюбленная записалась в её ряды. Какое-то время он даже радуется грядущей встрече с Бо на Марсе… Но, выяснив, что все члены всех экспедиций — смертники, он хочет спасти Бо. И электронный мозг предоставляет ему такой шанс: «- Точный состав участников следующей экспедиции „Ковчег-1“ ещё не определён, — сообщают динамики. — Он зависит от результата текущей миссии. Бо будет отстранена от полета, если настоящая экспедиция завершится успешно». Но что же произойдет, если рассказчик нажмет единственную кнопку на пульте?.. Один взрыв уничтожит все, что рассчитано для сотен «Ковчегов», и не понадобится запускать следующий?.. Или девушку просто отстранят от полета, если её возлюбленный уничтожит себя и все «население» корабля?.. Он «впроброс» сообщает, что отбывает пожизненный срок за убийство. Его преступление было настолько тяжким? Или ему доверили убийство, так как это «не впервой»?.. Тут или противоречие, или невнятность, и, кажется, я поняла ее корень.

Здесь не хватает, скорее всего, личной истории рассказчика — а ведь он центральный персонаж!.. В пункте, где он признался, что сидит пожизненно за убийство, у меня сложилось ощущение, что мужчина убил именно Бо, а сейчас ему видится не голограмма, а её призрак. Но догадка не нашла однозначного подтверждения в развитии событий: если герой готов уничтожить себя и остальных, чтобы Бо не попала на Марс, значит, он жива, и её жизнь ему очень дорога?.. В общем, в плане психологизма в конце видится некая недоработка. С другой стороны, можно перестроить оптику чтения так, чтобы в фокусе оказался полет, ничем не отличающий от тюрьмы, «одиночество в толпе», бессудное распоряжение людьми, которое ведут машины, картина «электронного Апокалипсиса», проекция будущего в виде антиутопии… Тогда личная и эмоциональная линии отойдут на второй план.

Не могу не добавить два стилистических замечания. «Он ускользнул от меня, как бабочка сквозь решетку автомобильного радиатора», — очень странный образ. И неловко звучит фраза: «Не плачь, родная, — думаю я, — ты достаточно уже это делала». В мыслях совершенно естественно сказать: «Ты достаточно уже плакала», — не отягощая. Но, несмотря на сложности в финале и на «придирки» к некоторым словам, «Ковчег-1» мне, скорее, понравился.

«Дети пустыни» вызвали иное впечатление. Это, пожалуй, не рассказ, а притча, сплошная метафора «человека в пустыне» как «человека умершего», вариации на тему посмертного существования (что тоже характерно для Озёрского). Рассказ, фактически, без зачина и без исхода, представляющий собою в плане событий описание одной ночи и рассвета, проведенного героем-рассказчиком в пустыне, а в плане идей — его рассуждения о том, что есть мир. С них начинается повествование: «Говорят, у мира не существует края, может, это и вправду так. И чем дольше я бегу, тем больше убеждаюсь в этом. Здесь, в пустыне, возникает ощущение, будто ей никогда не будет конца. И, пока мы верим в это, всё так и есть. Однажды меня сравнили с чёрной дырой, а потом я узнал, что чёрные дыры — это мёртвые звёзды, одна из которых — центр нашей Галактики. Выходит, что в эпицентре всего находится смерть, а миры вращаются вокруг неё, как и сейчас пустыня вращается вокруг меня». Ими же заканчивается: «Просто боюсь, что, когда протяну руку, пальцы найдут лишь воздух. Ведь в пустыне увидеть можно многое, но, к сожалению, сложно сказать, что из этого существует на самом деле, а что нет». То есть точка поставлена, а ясности нет.

Согласно «исходным данным», герой оказался в пустыне потому, что пробегает некий марафон. Что это — экстремальная забава? состязание с драгоценным призом? или способ самореализации? Он не проливает свет на цель и смысл марафона принципиально, хотя намеренно вплетает в свой монолог воспоминание: «Перед стартом некто меня спросил: — Зачем вы бежите? Куда-то или от чего-то? Или, быть может, к кому-то или от кого-то?». Но вместо ответа герой заводит софистику о наречиях, об Эйнштейне, затем чует опасность — и повествование уходит очень далеко от вопроса, который весьма важен для его композиции и смысла. Автор подчеркивает, что его персонаж сам не знает ответа. Почему? Потому, что растерян и деморализован, или потому, что рассказ стоит читать не в «бытовой» и «материальной» плоскости? Склоняюсь ко второму варианту.

О рассказчике нам известно очень мало — обрывок его детской памяти о том, как он, возможно, уже один раз погиб, подавившись в детстве жвачкой (но это неточно) и осознаваемый им факт смерти его жены. Тут, в отличие от «Ковчега-1″, отсутствие личной истории рассказчика повествованию вредит. Во-первых, пока герой такой, как прописан, по сути, чистый символ, ему невозможно сочувствовать, даже когда он встречает волкособа (в этой реальности — самого страшного зверя пустыни), или его терзают гиены. Во-вторых, герой часто намекает на то, что он уже не в мире живых. Один из намеков связан со жвачкой, другой — с покойной женой. „Ты — это я“, — сказала она мне как-то. Но тогда было сложно в полной мере понять значение этих слов. Теперь же всё ясно: любить человека, как любишь себя самого. И, когда её не стало, не стало и меня. Только вот очередной парадокс: меня не стало, но я всё ещё здесь». Понимать ли это буквально или фигурально? Вопрос без ответа, типичный для Озёрского.

Допустим, что рассказчик действительно не жив. В массовом сознании посмертное бытие строится на противопоставлении ада и рая. Читателю хочется понять, где герой, в аду или в раю? Что он совершил прежде, чем оказался в пустыне? Если бы мы знали его «предысторию», могли бы сообразить — но мы знаем лишь то, что персонаж много и бесплодно размышляет. Это и есть его грех? Или это следствие греха?.. Путь по пустыне описан как тяжелый, изнуряющий (было бы странно, изобрази его автор как-то иначе) — значит, она преисподняя? Но волкособ не трогает путника, наоборот, защищает его от гиен, не дает ему погибнуть… Кстати, есть некая туманность в описании битвы с гиенами. «Ещё одна гиена падает замертво, но это стоило нам с волкособом одной его лапы и моей ноги». Что случилось с ногой человека? Откушена?.. Ужасно, но, коли так, почему через несколько предложений говорится: «Ноги меня не держат, и я продолжаю сидеть». Если одна конечность утрачена, то почему «ноги», а если нанесена серьезная, но не фатальная травма, почему бы о ней не сказать прямо?.. А если душа сражается с метафизическими гиенами, может ли она быть ранена?..

И еще один оборот смутил меня в череде опасностей пустыни: «Суровые земли порождают опасных хищников. Кактусы отпускают шипы, хвосты скорпионов наполняются ядом, а смертоносные пауки роют в песке ловушки». Как это — отпускают шипы? Может быть, выпускают?.. Или оставляют в теле прохожего?..

Может, пустыня — это чистилище (образ, излюбленный автором)? Если прибегать к самой распространенной схеме, у покойного есть заслуги, силы зла борются за его душу, силы добра им противостоят. Но из чистилища герой не видит выхода, да и не уверен в реальности окружающего. Так все же ад вечных сомнений?.. Как хотите, так и толкуйте.

Или же рассказ как раз о том, что смерть — это не путь в ад или рай, а переход в иную реальность нашего мира? Напомню, что Озёрский — автор книги «Философия смерти» 2010 года издания. Иными словами, проблематика смерти занимает его давно и серьезно. И это возвращает меня к самой первой подборке рассказов, что я прочитала у автора в 2020 году. В отзыве на них я писала: «Внутри этого дискурса довольно сложно анализировать его тексты, ибо у рецензента нет уверенности, что он говорит с писателем на равных и читает именно то, что написано или подразумевается». Рассказ «Дети пустыни» по духу и букве — точно из подборки, где правит авторское «я так вижу» (опять цитирую себя). А вот «Ковчег-1» по всем параметрам принадлежит к философской фантастике более поздней подборки.

Напоследок — о героях, выведенных от первого лица. Этот факт словно бы связывает воедино столь разные по композиции и четкости замысла рассказы. Мне показалось, что прозаик экспериментирует с «перевоплощениями». В обоих случаях он вживается в свое творение, напитывая образы собственными мыслями и чувствами. Практика достойная и, наверное, неизбежная для авторов художественной прозы. Но в одном случае «сочиненность» доминирует над мыслями, что и сообщает повествованию прочность, динамику и в конечном итоге интерес. А во втором размышления взяли верх над художественной формой. Выбор — дело читательского вкуса, но как критик я за первый подход.