Подборка начинается рассказом «Пауки-боги». Не могу сказать, что этот рассказ показался мне удачным, хотя он выстроен вполне логично и грамотно, у него яркая концовка. Язык автора хороший, ясный, как и в предыдущей подборке (рассказ «Дети пустыни»). Это большой плюс, но основная проблема автора заключается не в языке, а в несоответствии художественного метода основной идее текста.

Реальность рассказов Игоря Озерского — символическая. Соответственно, и языковые средства должны быть связаны с символическим миром. Но поезд, в котором оказывается герой в начале рассказа, изображен вполне реально, так же, как и его крушение. Переход в мир иной грубо-реалистичен и прямолинейно изображён: «…В этот момент что-то случается, но за мгновение до этого я слышу скрип. Или даже скорее визг. Вой металла и леденящий душу скрежет.

Я подлетаю вверх, и вверх подлетает всё, что меня окружает. Только паук остаётся на месте. Теперь я вижу его глаза. Их действительно восемь. Паук тянет вперёд длинные передние лапы, словно пытаясь помочь мне. И я тоже тянусь к нему, но никак не могу ухватиться. Стекло вдруг распадается на части, и паук исчезает в пучине больших осколков. Туман проникает внутрь вагона. Пытаюсь понять, куда делся паук, но осколки пронзают глаза. Чувствую боль, а затем падаю на что-то твёрдое".

«Возникает ощущение», «Видимо, так кажется», «Пытаюсь понять»… Думаю, что стоит очистить текст от таких слов, потому что они свидетельствуют о том, что автор и его герой ещё не вошли в текст до конца, они ещё только «примериваются» к той реальности, которая описана в рассказе. Пока это конспект, эскиз того мира, который хочет изобразить автор. Он не прорисован, он всего лишь намечен.

Могу посоветовать сделать рассказ «Пауки-боги» более символичным (что не исключает конкретики в описании), не пользоваться методом прямого реалистического описания для создания нереального пространства и времени — раз уж автор выбрал такой стиль. Иначе возникает ощущение топорности, рассказу не веришь, в его иную реальность не попадаешь. Это первое.

Второе. После гибели герой рассказа оказывается в воспоминании о детстве: хороший, интересный сюжетный ход. Но история о бабушке и дубе, из ствола которого торчит камень, приблизительная, она уводит рассказ в сторону. На её месте могла быть другая история.

Сама по себе история-притча о дубе хороша, но она настолько символична, что требует другого рассказа — притчи, «сердцем» которой и станет этот рассказ о дубе, поглотившем камень.

Я подумала бы над историей, которую герой рассказывает девочке, она должна быть «завязана» на сюжете о пауках, хотя бы ассоциативно, и работать на единый сюжет и тему.

В рассказе основная тема всё-таки паучья: Пауки-боги. В реальности рассказа — «на том свете» — от пауков зависит всё: преступление или вознаграждение, ад или рай. После того, как герой попадает в детство и видит тот момент, когда он убивает паука — по просьбе девочки, которой рассказывал историю о дубе — он переходит в мир посмертный, мир пауков (отсылка к Достоевскому, герой которого говорит, что, возможно, тот свет — это темное помещение, баня, с паутиной и пауками — так выглядит вечность. Кроме того, есть, конечно, отсылка к исламу, в где пауки священны, к мифологии разных народов).

Вся эта основа понятна, и сюжетный ход, превращающий паука из просто священного насекомого в паука-бога, пожалуй, удачен. Да и идея ясна: человек в ответе за всё, что он сделал в течение жизни. Даже если он убил маленького паучка.

Но неудачей, с моей точки зрения, является то, что идея посмертного возмездия подана в стиле фильма ужасов. Все эти страшные и натуралистические подробности не делают текст художественным: «И тут происходит нечто ужасное. Неожиданно паук кидается на мужчину, и я вижу, как хелицеры пронзают его грудь и шею. До меня доносится нечеловеческий вопль. Мужчина в чёрном свитере машет руками, а его ноги судорожно дёргаются. Он старается ударить паука по голове и глазам, но руки явно его не слушаются. Тело содрогается в конвульсиях и замирает. Я вижу, как хелицеры начинают совершать жевательные движения, и неподвижное человеческое тело принимает жуткую неестественную позу. Другие пауки тоже присоединяются к трапезе. Я с ужасом наблюдаю, как они медленно отрывают от человека руки и ноги и начинают жевать».

Если автор хотел вызвать в читателе чувство омерзения и отторжения, ему это вполне удалось.

И, в-третьих, начало рассказа стоит сделать более динамичным, избавить его от риторических рассуждений: «Жизнь проносится мимо быстрее, чем это может показаться. Показаться ребёнку или даже взрослому. И чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в этом…».

Рассказ, начинающийся с монолога-рассуждения, а не с живого впечатления, описания, проигрывает в глазах читателя.

Второй рассказ, «Место», тоже написан от первого лица, хорошим живым языком, но в нем точка зрения героя передана через внутренний монолог с элементами диалога, включенными в первый.

Такая подача очень интересная и живая, мне она больше по душе, поскольку благодаря ней в рассказе нет избыточных описательных моментов или рассуждений.

Начало перекликается с первым рассказом, но здесь у образа поезда расширяется символика. Поезд — символ несбывшихся надежд. Ожидание на перроне становится метафорой человеческой жизни. Нет точного определения этому «месту», это может быть и тот, и этот свет, на котором у героя (как и в предыдущем рассказе) нет выбора, всё предопределено: «Выбора нет. Любые действия порождают последствия, а вернуться в прошлое невозможно. Вот моя судьба» («Пауки-Боги»).

Рассказу «Место» не хватает деталей. Всё словно бы в тумане. Даже если это авторская задумка, в рассказе должно быть что-то ещё, кроме тумана, рельсов и скамейки.

В целом у обоих рассказов хорошая основа, но им не хватает композиционной чёткости и прояснённости — и единства художественного метода внутри каждого произведения. И самое главное: я пока не могу понять, для чего (зачем) эти рассказы написаны: авторские ценности, сверхзадача (при всём «замахе») не считываются. Слишком всё расплывчато — для читательской трактовки.

Рассказ Игоря Озерского «Дети пустыни» написан хорошим языком. Автор чувствует слово, умеет рисовать словом, чутко выдерживает ритм прозаической фразы. Читатель не напрягается, когда входит в ритм повествования:

«Говорят, у мира не существует края, может, это и вправду так. И чем дольше я бегу, тем больше убеждаюсь в этом. Здесь, в пустыне, возникает ощущение, будто ей никогда не будет конца…»

Но это касается только языка. Пока текст похож на большое растянутое стихотворение, в котором подобное пространство и герои допустимы — как символы.

Проблема автора в том, что он не до конца продумал своего героя — и то пространство, в котором он живёт. Пространство пустыни чисто символическое. В смысле художественной «вещественности» в нём открываются пустоты, которые трудно скрыть прямой речью. Пустыня символическая, а волкособ и гиены — настоящие, по крайней мере, изображены как настоящие, и сцена схватки с ними ужасающе натуралистична («самооправдания» автора, его слова о том, что в пустыне всё нереально, остаются просто словами, поскольку реальность написанного говорит сама за себя).

Для того, чтобы рассказ ожил, стоило бы сделать его пространство наполненным, более целостным. Но в какую сторону двигаться: в сторону притчи или в сторону натуралистического реализма, зависит от самого автора.

Понятно, что и время в таком рассказе — чисто условное. Но всё же и у любой условности должны быть законы. Если герой живёт в другом времени (или в безвременье), его надо как-то обозначить хотя бы несколькими живыми, а не абстрактными (вода, песок) штрихами. Хотя бы вот так: «…небо окрашивается в шершаво-песочный цвет и сливается с плавными изгибами барханов» (автор умеет рисовать словом, но не до конца использует эту свою способность).

Если бы это было чисто реалистическое повествование, вопросов о времени не возникало бы.

Итак, проблемы с хронотопом. Параллельно с ними у меня как у читателя возникают вопросы, связанные с образом героя. Он умер мальчиком (подавился жвачкой) и «транспортировался» в другое пространство. Он помнит мать, которая его не любила. Но потом внезапно в рассказе возникает образ жены этого человека (а он уже умер мальчиком), которая тоже умерла. Потом в финале рассказа погибает волкособ (похожий на собаку, которая у героя рассказа была в детстве), который тоже переходит в другое пространство, в котором уже находится погибший мальчик и умершая жена.

Тут возникает некоторая путаница: мальчик умер реально, или это только образ ушедшего детства? Словом, «а был ли мальчик»? Скорее всего, мальчика не было, и вспоминает автор о своём детстве, в котором мать его не любила. Но при этом образ смерти реалистичен.

«Сложно сказать, что стало причиной смерти: может, жвачка попала в дыхательные пути, или случилось что-то ещё. Только помню, как утром болел живот, и как сильно из-за этого злилась мать».

Детали хронотопа и детали, связанные с героем, женой, мальчиком, плавают в густом и красивом поэтическом тумане неопределённости. И те вопросы, которые возникнут у обычного читателя — о том, какие реальности совмещены и главное, почему совмещены в рассказе — будут не следствием читательской наивности, а результатом непрописанности многих моментов в повествовании.

Я хорошо понимаю, что автор хотел передать ощущение того, что в течение своего существования человек словно бы проживает множество жизней. Но передать это ощущение, эту художественную реальность человеческой судьбы, когда человек оказывается в «пустыне» после очередного жизненного витка, после гибели, ухода близкого человека, живого существа — у автора рассказа пока не получается. Реальность в рассказе двоится, не оборачиваясь многомерностью.

Автор пока не умеет прописывать свою художественную вселенную без подсказки внутреннего критика, так, чтобы читатель не догадывался об авторских намерениях, а увидел воочию изображённое художником. Увидел, что это разные вселенные: детство, жизнь с женой, любимая собака и т. п. Идея рассказа (если это всё же художественный текст) должна выражаться художественными средствами, а не при помощи схематичных объяснений:

«Перед стартом некто меня спросил:

— Зачем вы бежите? Куда-то или от чего-то? Или, быть может, к кому-то или от кого-то?

Думаю, преподаватель русского языка ответил бы, что нельзя так злоупотреблять наречиями. Возможно, он прав, а возможно, и нет. Вероятно, есть смысл ставить под сомнение любое утверждение, даже аксиомы, что якобы не требуют доказательств. Ведь только в таком случае рождаются смыслы".

Ещё интересный момент. Вставная история с мальчиком, которого заставляли есть невкусную кашу — лишняя, конечно (лирическое отступление «на тему», из которого мог бы вырасти ещё один рассказ), но при этом во многом показательная. Для героя рассказа отсутствует чувство вины — для себя. Виноваты взрослые, виновато устройство мира. Но сам герой никогда ни в чём не виноват. Понимаю, что это определённая ценностная установка, но у читателя возникает ощущение, что как подросток мыслит не только герой, но и автор рассказа — при хорошем, зрелом владении словом.

Идея рассказа о том, что все мы — дети пустыни, хороша и поэтична. Но не реализована до конца художественно. Пока я вижу, что автор не выбрал единый стиль повествования, что рассказ, у которого очень хорошая основа, во многих местах недоработан, «проваливается». Причём необходимы, с моей точки зрения, доработки такого рода, которые зависят не от редактора, а именно от авторского выбора и его, писателя, литературных возможностей.