Первое впечатление от рассказов Игоря Озерского «Пауки-боги» и «Место» — это принципиальная непознаваемость мира, как изображенного автором, так и мира вообще. Причем, говоря о «познаваемом» и «непознаваемом», мы неизменно ставим себя в затруднительное положение, потому что убедительных доказательств ни того, ни другого не существует. Особенно в литературе и философии. В науку я не лезу — не моя область. Они там что-то познают, но при этом утверждают, что нет пределов познанию, что равносильно признанию непознаваемости мира. Мы имеем дело с вещами, которые можно сформулировать, но трудно понять. Что, например, означает, «познаваемость» и «непознаваемость» применительно к литературе? Возьмем двух литературных героев, занимающихся примерно одним и тем же делом — Огюста Дюпена Эдгара По и Шерлока Холмса Артура Конан-Дойла.

Мир в рассказах По (и не только в детективных) — не таков, каким он нам кажется, и познаваем частично, да и то лишь гением Дюпеном, а Холмс, невзирая на все свои способности, не может исходить из принципиальной непознаваемости мира. Он убежден, что: «По одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о существовании Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену». А по Дюпену, видимая жизнь — это огромная цепь неверных причин и следствий. Как же ее можно познать по одному звену? Нет, напротив, следует отбрасывать звено за звеном, чтобы подобраться к истине. Ужасное убийство на улице Морг — это одна из трагических бессмыслиц принципиально непознаваемой жизни (взять хотя бы название, которое можно прочитать как «Убийство на улице Смерти»), а Холмсу нечего делать в той жизни, где не действуют законы возмездия, и за преступление не следует наказания.

Поскольку оба героя — литературные типы, мы вполне можем на них опираться, определяя рациональный и иррациональный подходы к жизни. Но вот приходит Кафка и говорит, что, на самом деле, ни то, ни другое не имеет значения — ни утверждение рационального, ни опровержение его, потому что оба явления существуют в границах смысла, просто одно со знаком «плюс», а другое со знаком «минус». А на самом деле, по Кафке, всё лишено смысла. И прекрасно иллюстрирует это положение притчей из романа «Процесс» о «Вратах Закона». До самой смерти некий поселянин ждет у этих открытых Врат, когда привратник разрешит ему войти в них. «И привратник, видя, что поселянин уже совсем отходит, кричит изо всех сил, чтобы тот еще успел услыхать ответ: „Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их“». Мораль сей басни какова? Нет никаких применимых для всех смыслов, а есть лишь свободная воля человека устанавливать смыслы для себя. Но человек не подозревает о существовании свободной воли.

Теперь посмотрим с этой точки зрения на финалы рассказов-притч И. Озерского. Герой «Места», столь же безрезультатно ожидающий на некой мистической станции поезда, как и поселянин из «Врат Закона» — возможности войти в них, размышляет: «Рано или поздно, поезд должен прибыть. Я это точно знаю. Не может он не прибыть. Не бывает иначе. Даже в том случае, если к каждому поезд пребывает свой. И каждый только свой поезд и ждёт».

А герой «Пауков-богов» должен сделать выбор между раем и адом, но не знает критериев ПРАВИЛЬНОГО выбора:

«Я улыбаюсь. Выбора нет. Любые действия порождают последствия, а вернуться в прошлое невозможно. Вот моя судьба. Преступление и следующее за ним наказание.

Но у меня ещё есть время.

Столько времени, сколько я захочу".

Итак, оба героя И. Озерского плотно вставлены в кафкианскую парадигму, — пусть даже один надеется, что у него «есть еще время», а второй уверяет себя, что «рано или поздно, поезд должен прибыть».

Но первое верно ровно настолько, насколько верно утверждение гигантского паука, определяющего души умерших в рай или ад:

«- Что будет, если я не отвечу?

— Когда-нибудь всё равно ответишь, — отвечает паук и продолжает повторять свой вопрос".

То есть, на самом деле, времени у героя не столько, сколько он захочет, а столько, сколько ему хватит терпения не отвечать на «тестовый» вопрос загробного паука. Вот у него, восьмиглазого, и впрямь, «есть время».

Что же до «веры в поезд» в финале «Места», то она столь же непостоянна, как и представление о времени героя «Пауков-богов». Ведь последний рассказ, в сущности, продолжение «Места», когда поезд, наконец, «пришел». И что же? Да, герой сел в него, но поезд-то был на тот свет, где «комуждо воздается по делом его».

Так что «кафкианское» победило в притчах И. Озерского окончательно и бесповоротно, и это не упрек и не похвала. Это просто констатация. Литературный мир как сверхчувственная субстанция поделен примерно поровну между влияющей нас энергией уже почивших писателей и энергией писателей живых, синонимами которой являются понятия «свободная воля», «индивидуальность», «оригинальность», «независимость». Мы либо дарим этому пространству толику собственной энергии, либо подпитываем своей энергией энергетику мертвых классиков, совершенно растворяясь в ней. Как в этом смысле обстоит с рассказами И. Озерского?

У него образное восприятие действительности, что очень важно для прозаика. Я сейчас имею ввиду не тяготение к притче, а естественное тяготение к метафоре, как в эпизоде из «Пауков-богов»: «Теперь туман за окном напоминает сигаретный дым, и мне хочется закурить. Но здесь этого делать нельзя. Такова проблема всех современных поездов. Да и не только поездов. Раньше я мог заполнить себя хотя бы дымом. А теперь… Теперь я ощущаю внутри себя пустоту». Свежая и неожиданная трактовка потребности курить, не правда ли?

Склонностью к афористичности отличаются многие начинающие авторы, но в большинстве случаев получается либо выспренно, либо нелепо. У И. Озерского, в общем, не так, его афоризмы не вызывают чувства неудобства за автора: «Мир окутан саваном смерти, и все мы прекрасно знаем, что жизнь происходит здесь и сейчас, но мысленно пребываем то в прошлом, то в будущем, и крайне редко — в настоящем» («Пауки-боги»).

Огрехов, в сущности, в рассказах немного, да это и не огрехи даже, а так, стилистическая неряшливость типа: «Очередной крик вырывается из моей груди».

Проблема И. Озерского, на мой взгляд, в другом. Его тексты вызывают чувство тяжести, — и не потому, что описаны слишком уж тяжелые вещи (бывают и тяжелей), а потому, что тяжелы, громоздки, трудны в освоении, энергозатратны чужие художественные философемы, как старые станки в цеху советского завода (кто видел, тот знает). На них еще с грехом пополам можно работать, но с неизбывной тоской по новым лазерным станкам величиной с посылочный ящик. Все эти «поезда времени», «пауки-боги», вдруг увеличившиеся до размера слонов, все эти неземного происхождения туманы, из которых выползают чудовища, эти зомбовидные герои, словно шагнувшие со страниц Кафки и Беккета, — они из той части литературного пространства, что наполнено энергией уже оставивших сей мир писателей. Она отнюдь не мертвая, ибо смерть властна над людьми, но не властна над эманацией художественного духа. С одним исключением, весьма, правда, существенным, о котором написал сам И. Озерский: «все мы прекрасно знаем, что жизнь происходит здесь и сейчас, но мысленно пребываем то в прошлом, то в будущем, и крайне редко — в настоящем». В сущности, эту же мысль высказал Господь в Евангелии от Марка, только емче и образней: «Никто не вливает вина молодого в мехи ветхие: иначе молодое вино прорвет мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут; но вино молодое надобно вливать в мехи новые».

У нас почему-то принято считать, что Кафка, Беккет, Камю, Ионеско etc. — это новаторы, которые никогда не устареют. Ничего подобного — они уже устарели: «как Робот-шесть, когда Робот-восемь есть», по словам поэта. Для «продолжателей», уточню, устарели. Для многих читателей, может быть, как раз актуально добавление к словам Христа в Евангелии от Луки: «И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше». Для писателей же вот что важно: сейчас просто невозможно писать так, как писали новаторы ХХ века. Потому что, чтобы писать так же, надо так же чувствовать. А мы в ХХI веке чувствуем иначе, чем Кафка и Беккет, и совсем не так, как Камю и Ионеско… Для нашего вина нужны новые мехи, и это проблема многих начинающих писателей, в том числе и Игоря Озерского.

Тема души звучит еще в одном рассказе, представленном в сборнике — «Бридж». Герой играет в карты с чертями, и на кону стоят не деньги, а душа. Интересен сквозной символ, характерный, пожалуй, для всего творчества Игоря Озерского — дверь. Дверь — это наш выбор. Иногда перед героем несколько дверей. Тогда выбор оказывается ещё сложнее. Но чаще всего через дверь можно только войти, а вот выйти нельзя. То есть именно физически выйти невозможно. Поэтому выход — это, по сути, духовный шаг, минующий любые преграды. Но до подобного выхода надо дозреть, дорасти, открыть в себе внутреннюю силу, преодолеть хаос и трагедийность бытия: «Я улыбаюсь. Выбора нет. Любые действия порождают последствия, а вернуться в прошлое невозможно. Вот моя судьба. Преступление и следующее за ним наказание» («Пауки-боги»). Или вот, почти о том же, из рассказа «На другом берегу»: «Я закрываю дверь и иду к следующей. Мне начинает казаться, что я — неотъемлемая часть царящего вокруг безумства, лишь очередная вещь, затерявшаяся среди всего этого хаоса. Хотя, возможно, меня здесь даже и нет. Я испытываю странное ощущение, антипод того чувства, которое описывают как камень с души. От него мне особенно тяжело дышать…»

Но вернемся к рассказу «Бридж». Итак, на кону душа. И тут опять воспоминание из прошлого: обманутая и ограбленная женщина, внезапно оказавшаяся за тем же игровым столом. И когда герой наконец выигрывает и может уйти, вернуться в мир живых, он хочет забрать с собой и женщину, но черти напоминают об условии: на кону была только одна душа. Вот он, опять тот самый трудный выбор…

Но это вовсе не означает, что Игорь Озерский пишет только про смерть и страдания на этом и на том свете. Возможно, я удивлю, сказав, что одна из самых главных мыслей его произведений — это мысль о счастье. О возможности его достижения, о том, каким оно должно быть. «Я знаю, как быть счастливым», «Конец, в котором я мог бы стать счастливым…» — такие фразы можно встретить в произведениях Озерского. Речь идёт не о каком-то случайно вспыхнувшем аффекте, а о базовом, сущностном человеческом состоянии, необходимом для того, чтобы принимать нравственные верные решения. Автор словно задаёт читателю вопрос: а может быть, важные решения и нужно принимать не тогда, когда человек страдает, а именно тогда, когда он счастлив? Но не собирается ни пугать, ни утешать нас, а просто приглашает к размышлению и сам размышляет — парадоксально и свежо: «Нет ничего постоянного и нет ничего временного», «Жизнь — нить. Её даже нечем обрезать», «Через призму смерти мы лучше чувствуем жизнь», «Пустота растекается по всему телу и заполняет меня целиком. Я здесь и одновременно нигде», «В любом случае, всё в итоге сводится к убеждениям и желаниям. Они могут и не совпадать. Но, думаю, желания всегда побеждают в этой войне. Фанатиков не так много, как может показаться на первый взгляд».